Молодые ученики Московского училища живописи, ваяния и зодче-ства В. К. Бялыницкий-Бируля и С. Ю. Жуковский мечтали побывать в ма-стерской преподавателя училища И. И. Левитана. Однажды такой случай представился. Друзья были на Чистых прудах, когда неожиданно столкнулись с идущим им навстречу Левитаном. Жуковский обратился с просьбой разре-шить им побывать и посмотреть его работы непосредственно в мастерской. «Мы не сомневались в том, что он уже много написал нового и прекрасного к готовящейся Передвижной выставке — вспоминал позже В. К. Бялыницкий-Бирулся. — Это было время, когда я и Жуковский мечтали участвовать на вы-ставке. Жуковский, который был посмелее меня, обратился к Левитану со словами: «Исаак Ильич, помогите нам набраться бодрости и «левитановского духа» для участия на выставке, побалуйте нас вашими работами».
Через полчаса мы подошли к Трехсвятительскому переулку, где в до-ме Морозовых находилась мастерская и квартира Левитана. Помню, как мы сидели, пораженные зрелищем его прекрасных работ. Но вдруг Левитан по-дошёл к одному из пейзажей и начал жестоко тереть стеклянной бумагой небо. Мы были удивлены. Жуковский толкнул меня плечом. Левитан, заметил наше недоумение и, продолжая тереть пейзаж, заговорил: «Видите ли, нужно иногда забывать о написанном, чтобы после еще раз посмотреть по-новому. И сразу станет видно, как много еще не сделано, как упорно и много ещё надо работать над картиной. Я сейчас снимаю лишнее, именно то, что заставляет кричать картину…»
Многое привлекало молодых художников в замечательном мастере. В Училище рассказывали о его необычайной требовательности к своим работам и неутомимом трудолюбии. Говорили, также требователен Левитан и к рабо-там учеников, всегда руководствуясь желанием сохранить их творческую ин-дивидуальность.
Стараясь отмести всё чужое, наносное, Левитан помогал ученикам выявлять самих себя. «Почему вы пишите в каких-то лиловых тонах?» — спросил он однажды ученика. Немного конфузясь, тот сознался, что под-смотрел эти тона у кого-то из импрессионистов на французской выставке. «Ну, зачем это? – возмутился Левитан. — Что вы француз что ли? Пишите по-русски, как видите. Зачем подражать чужому, ищите своё».
«Картина, это что такое? – говорил он. – Это кусок природы, про-фильтрованный через темперамент художника, а если этого нет, то это пустое место».
Работы Жуковского Левитан заприметил на ученической выставке. Изучал каждый его этюд, расспрашивал, сколько времени он их писал, и от многих приходил в восторг. После этой выставки он был особенно ласков к Жуковскому и внимателен к его работам.
Было ещё нечто, что сближало обоих. Оба пережили (каждый в своё время) острую нужду, но не отступились от страстного желания стать художником. Левита-ну, порой, не в чем было придти на выставку, и он прятался за колоннами, чтобы не увидели его рваные башмаки; Жуковскому нечем было платить за обучение, и он, во внеурочное время, не имея собственной мастерской, писал пейзажи, которые, так или иначе, находили покупателя.
Работоспособность Жуковского поражала своей продуктивностью. Так, только в 1897 году им представлено на ученической выставке 17 картин, на периодической – шесть и на передвижной — пять.
В 1897 году его картина «Весенний вечер» была приобретена П. М. Третьяковым. Художнику в ту пору едва исполнилось 24 года.
Многих она поразила своей поэтичностью.
В том же году С. Ю. Жуковский оказывается в Тверской губернии, где исполняет большинство своих картин… Случайно или нет, но он пишет в тех местах, где любил работать Левитан и где в свое время писали А. В. Венециа-нов и Григорий Сорока.
Новизна и свежесть его пейзажей привлекают внимание критики: «Большой подражатель Левитана, г. Жуковский тоже удивительно поэтичен в своём «Закате» и «Первом снеге». Возможно, они даже работали на натуре вместе. О чем можно судить по их работам «Папоротники на бору» и работа Жуковского «Закат. Лес. Папоротники».
Отметим здесь, в письме к Н. Н. Врангелю С. Ю. Жуковский сообщил позже, что пользовался советами Левитана в последние годы его пребывания в Училище.
Интерес Жуковского к личности и творчеству Левитана не был одно-сторонним. Левитан еще до знакомства с Жуковским, по-видимому, обратил внимание на его выдающиеся способности. Сказанное подтверждают воспо-минания врача Училища живописи, ваяния и зодчества и любителя искусств А. П. Лангового: «В конце 1890-х годов И. И. Левитан сказал мне: «На по-следней передвижной выставке Павел Михайлович купил интересную картину молодого художника Жуковского. Она изображает весенний вечер, когда вот-вот начнется тяга. Художник хорошо передал то настроение, которое чув-ствуется в природе весной – какая-то грусть».
В квартире Левитана среди картин разных художников старшего по-коления были и работы молодёжи, в том числе и Жуковского.
И после смерти Левитана Станислав Юлианович остался верен его па-мяти.
— Вы ведь ученик Левитана? — спросил у него однажды кто-то из зна-комых.
— Формально я никогда не был его учеником. Я никогда не занимался у него в классе. Но я очень многое понял и многому научился, всегда с огром-ным интересом изучая его картины. Только в этом смысле меня можно счи-тать учеником Левитана, — ответил очень серьезно Жуковский.
Будучи уже известным художником, Жуковский буквально каждое воскресенье ходил в Третьяковскую галерею.
Однажды у него спросили:
— Неужели вам, Станислав Юлианович, не надоело так часто ходить в Третьяковку?
— Нет. Никогда не надоест, — ответил он сердито, блеснув глазами. — Каждый раз я нахожу там для себя все новое и новое.
Он очень высоко ценил русскую живопись. С большим пиететом от-носился к Репину. Очень чтил А. К. Саврасова. Однажды кто-то из художни-ков принес показать небольшую саврасовскую картину, изображавшую закат в поле. Жуковский прямо впился в нее. «Ах, как это верно! Трудно даже ска-зать, как это верно! Только человек, живущий природой, мог так написать», — говорил он, побледнев от скрытого волнения. Любил он и живопись своих современников и друзей.
По воспоминаниям родственника С. Ю. Жуковского — профессора Московского архитектурного института Ю. Ю. Савицкого, не однажды в при-сутствии художника поднимался разговор о французской живописи. Позиция Жуковского всегда оставалась неизменной.
— Моне, Сезанн и другие — прекрасные и очень искренние художники. Но я не выношу, когда пишут русскую природу, подгоняя ее под полотна Се-занна. Когда я вижу такие произведения, я делаюсь буквально больным, — го-ворил он с глубоким внутренним волнением.
Немногословный, замкнутый, в присутствии малознакомых людей, Жуковский, замечает Савицкий, чувствовал себя неуютно и с видимым тру-дом поддерживал беседу. Был сдержан, но за этой сдержанностью чувство-вался сильный и горячий темперамент. Когда волновался — бледнел. Так, например, когда он видел красивую картину, которая ему нравилась, восхи-щение ею выражалось не столько в словах, сколько в бледности, которая яв-ственно проступала на его довольно смуглом лице.
Оживленным и приветливым, был Жуковский только среди близких ему людей. Очень любил чтение вслух, особенно рассказов А. П. Чехова.
Страстный охотник Жуковский едва дожидался ранней весны, чтобы выехать в Тверскую губернию. «Только охотники по-настоящему чувствуют при-роду», — говорил он часто. Знакомый егерь к его приезду каждый год строил для него шалаши на тетеревиных токах. Стрелял Жуковский без промаха.
Ходил он и на медведя. Своим охотничьим трофеем — огромной мед-вежьей шкурой — гордился, пожалуй, больше, чем самыми лучшими своими картинами.
Очень любил Тверскую губернию. Многие его картины были написа-ны в окрестностях озера Удомли, близ Вышнего Волочка, где жил его близ-кий друг — В. К. Бялыницкий-Бируля.
Как художник Жуковский больше всего любил весну и осень. Гово-рил: «Конечно, я пишу во все времена года, но меньше всего люблю лето. Самое интенсивное наслаждение природой для меня кончается в мае». С мая по сентябрь природа меньше вдохновляла Жуковского, но он писал её; писал запруды, мельницы, берега речек с крестьянскими избами, воспроизводя мир русской деревни, писал, движимый непреодолимым желанием творчества.
Картины его имели большой успех. Часто требовались повторения.
В конце первого десятилетия прошлого века художник избирает ме-стом своей работы тверское сельцо Всесвятское. Сельцо представляло собой старинную усадьбу, принадлежащую Милюковым. В помещичьем доме, за которым открывался вид на берег проточного озера, работал когда-то Григо-рий Сорока, бывший крепостной Милюковых.
В усадьбе, навеянной стариной, Жуковский пишет одни из лучших своих картин «Первые предвестники весны» (1909) и «Празд-ник весны» (1911). Здесь пробуждается у него неизбывная любовь к русской старине, к русскому быту.
Не в подобной ли усадьбе жили герои пушкинской поэмы «Евгений Онегин». Не здесь ли, во Всесвятском, прежние хозяева – современники Пушкина — также давали балы, встречали гостей, вели сердечные разговоры и беседы до рассвета. И не здесь ли, также под утро, едва начинал брезжить рассвет, разъезжались гости…
Люди, живущие в помещичьем доме, на картинах Жуковского отсут-ствовали, но невольно угадывались их светлые души.
Проживая в старинном доме в течение ряда лет, Жуковский писал его многочисленные интерьеры со всей сохранившейся старинной обстановкой комнат, а также окружающие усадьбу пейзажи.
Простая мысль проглядывает в картинах Жуковского. Красота, разли-тая в природе, — это красота Божественной мысли, разлитой вокруг нас, и че-ловек, восприявший её, напитавшейся ею, превносит её в свой дом.
«Всегда левитановец по духу, он вдруг… зазвучал мажором — прояснился, развеял дымку грусти и дремы», — подметил критик, уви-дев его последние работы.
Жуковский предстал перед современниками как художник солнца, ветра, звонкой осени и лирически-нежной весны.
В 1907 году его избирают Академиком императорской Акаде-мии художеств.
Интерес к русской усадьбе возрос в ту пору, когда дворянская куль-тура уходила в историю. Но именно в ней видел Жуковский почву для утверждения национального самосознания. Именно поэтому пишет он и по-следующие свои картины «Радостный май» (1912), «Поэзия старого дворян-ского дома» (1912), «Былое». Комната старого дома». (1912). «Весенние лу-чи» (1913), «В старой аллее» (1913)…
Именно поэтому Жуковский становится одним из учредителей «Сою-за русских художников».
Ему близко новое поколение художников, которое увидело в самом народе и в его жизни, его истории непреходящие ценности национальной са-мобытности, красоту, силу и поэзию.
Живопись молодых, — яркая, полная света, солнца, — прославляла жизнь. По замечанию К. Коровина, она «служила радости, сердцу, душе». Ра-ботая над своими полотнами, молодые художники стремились показать род-ную землю такой, «чтобы русский сознавал, как прекрасна Россия, чтобы гор-дился ею». И добивались своего.
После октябрьского переворота 1917 года многое изменилось в худо-жественной жизни России. Закрывались старые объединения, возникали новые «революционного» толка.
«Для Жуковского начало 1920-х годов было временем очень тяжелых пере-живаний, — вспоминал Ю. Ю. Савицкий. — Среди части советских художников и искус-ствоведов были сильны тенденции к отрицанию реалистической живописи, увлечение «левыми» направлениями. Жуковский же с давних пор стоял в оппозиции к этим тен-денциям».
Ему оставались близкими слова В. А. Серова, сказанные в адрес К. Юона, ис-пытывавшему сильное увлечение французами: «В России жить, так уж русским быть». Размышляя над некритическим использованием достижений искусства Запада многими русскими художниками, С. Ю. Жуковский писал, словно развивая мысль В. А. Серова: «Пора перестать ездить за модами в Париж, пора стряхнуть с себя вековую рабскую зависимость, пора иметь своё лицо».
Слова художника были с неодобрением встречены идеологами «нового» направления в искусстве.
После персональной выставки Жуковского в 1921 году в журнале «Теат-ральное обозрение» появилась разносная статья А.М. Эфроса, буквально зачеркива-ющего все творчество художника, в течение многих лет пользовавшегося репутацией одного из крупнейших и талантливейших русских пейзажистов. «Обычная выдержка не смогла сдержать темперамент Жуковского, — вспоминал Ю. Ю. Савицкий. — Он публично нанес Эфросу «оскорбление действием», что породило, конечно, страшный шум. Одни с полным основанием негодовали, другие считали статью Эфроса заслу-живающей такой реакции. Жуковский был подавлен мыслью о том, что статья Эфро-са является, чуть ли не официальным выражением взглядов на реалистическое искус-ство. Все это, в конце концов, повлияло на решение его уехать из России. Осенью 1923 года Жуковский уехал с женой в Варшаву, где и провел последние десятилетия своей жизни»,
Живя в Польше, С. Ю. Жуковский очень скучал по русской природе. Оттуда он писал своей любимой племяннице Марии: «Ты там не понимаешь, какая ты счастливая, что видишь русскую березку и иван-чай».