Время ближнее и дальнее

– Чего мы пережили, не дай Бог другим пережить, – говорила, вздыхая, моя тетя Прасковья Васильевна, умершая четырнадцать лет назад.

Так и вижу ее худенькую фигурку, в осеннем пальто, спешащую в храм Ризоположения на Донской улице, в который она ходила молиться и в котором присматривала за свечами, догорающими в подсвечниках, чтобы вовремя загасить их.

В тридцатые годы голод выгнал ее, как и мою маму, Александру Васильевну, и их старшую сестру Анну из тамбовского села Бондари.

Так втроем, до самой их кончины, и прожили они свою жизнь.

Тетя работала кондуктором, нянькой у богатых людей, позже устроилась на швейную фабрику. Помню, иногда плакала, возвратясь с работы, и не от усталости, а от какой-то несправедливости, задевшей ее.

Писем она не писала, – не умела. Не владела грамотой. Писала только записки о упокоении и о здравии, вписывая медленно в них имена, дорогие ее памяти и сердцу.

Письма писала мама.

Сколько помню, все трое любили читать. Читали в основном по вечерам, за вязаньем платков, не глядя за петлями и потягивая нитку из клубка.

Бондарские, перебравшиеся в Москву и осевшие в ней, поддерживали связи друг с другом и с удовольствием ездили к землякам в гости.

Вспоминали село, родных, соседей. Пели песни. Плясали.

Помнится, повзрослев, я впервые приехал на мамину родину и почувствовал какую-то близость к селу. Я точно видел его, но давно, и теперь только вспоминал и узнавал места.

Родные мои мама и тетушки. Пережили они гражданскую войну, голодные тридцатые, Великую Отечественную, пережили и последние смутные годы, и ушли одна за другой.

***

Я часто приезжаю в 1-ый Рощинский переулок, где стоял наш старый деревянный трехэтажный дом. Когда-то это была окраина Москвы.

Росла подле окон береза, посаженная кем-то из соседей перед войной. Был палисадник. Стояли у подъезда скамейки, на которых, по вечерам, сходились посидеть, посудачить женщины.

Окна дома были открыты и нехитрые разговоры хорошо были слышны в нашей комнате.

В доме все были как свои. Двери закрывались только на ночь. Летом, в душную пору, все ночевали близ дома на горе, поросшей густой травой.

Здесь жили по-деревенски. И не мудрено: многие, как мои мама и тети, были родом из сельской местности.

Дом построил до революции купец Огородников. Жил он тем, что страховал дома, а затем поджигал, получая по страховке внушительные суммы. Наш поджечь не успел. Помешали события семнадцатого года. Рассказал мне о том наш сосед Лука Кононович (или как звали его в доме, – Коныч) Кольцов.

Давно нет на свете этого человека, и вряд ли кто теперь и вспомнит о нем. На улицу выходил он редко и целыми днями сидел дома, накинув на плечи старую суконную шинель. В комнате у них было холодно. Ксения Васильевна, супруга Коныча, редко затапливала печь. Чаще, укутанная в платки, завязанные на груди, ворча на мужа, она уходила коротать время к приятельнице, жившей этажом ниже. Мне было жаль старика, и однажды я принес ему книжки, взятые мною в библиотеке. Тогда и услышал историю о купце Огородникове.

Переулок тихий. Редко проедет телега, запряженная лошадью, пройдет одинокий прохожий. Лишь кузнечики в траве да стрижи, с криками носящиеся низко над землей перед дождем, нарушали тишину. В ясную же погоду стрижи взмывали высоко в небо, и становились едва различимыми.

Здесь, среди тишины, высокой лебеды, жгучей крапивы, волчьей ягоды, белых вьюнов, обвивающих окна первых этажей деревянных домов в переулке, и прошло мое детство.

Одно из памятных событий той первой послевоенной поры – кричащие в голос женщины. В доме не было семьи, которая не потеряла бы в войну кого-то из родных. И стоило одной из женщин, собравшихся посидеть на скамейке, вспомнить о погибшем муже или сыне и заплакать, как начинали плакать и голосить другие женщины. Так и осталось в памяти: вечернее заходящее солнце, длинные тени и кричащие в голос женщины.

На лето меня отвозили на Тамбовщину. Ее я считаю своей второй родиной. Всем лучшим, что есть во мне, обязан ей.

Род мой по маминой линии – крестьянский. У деда Василия Александровича и бабушки Матрены Михайловны Пиндюриных было восемь детей. Некоторые умерли в младенчестве, и о них я знаю только по рассказам мамы и тетушек. В поминальных записках тетушка Прасковья Васильевна всегда писала их имена.

Мама моя, Александра Васильевна, была редкой красоты и очень отзывчива на горе других. Думается, у нее было много поклонников, о чем говорят сохранившиеся в семейном альбоме довоенные выцветшие фотографии молодых людей с дарственными надписями. Вышла же она замуж за Михаила Федоровича Анисова, который был студентом одного из московских институтов. Прожили они вместе недолго.

Об отцовской родне я не знал почти ничего. Хотя чувствовал, мама всю жизнь хранила любовь к отцу и какую-то обиду на него или на что-то. Много позже узнал: дед мой – Федор Алексеевич Анисов был священником в церкви Богоявления Господня в селе Большой Сундырь на Волге. В 1929 году его осудили за контрреволюцию по 58-ой статье и сослали в Сибирь, где он и пробыл десять лет. Узнал я, что и отец мой был осужден по той же статье, и отсидел свой срок в Читинской тюрьме. Говорят, осудили его по наговору. Отец был добрый человек. Обо всем этом рассказал мне двоюродный брат Валентин, с которым судьба свела случайно более десяти лет назад. Где похоронен мой отец, ни он, ни я не знаем.

Впрочем, детство, как и у всех нас ребятишек военного времени, было хоть и трудным, но счастливым.

Так и перемежалось в моей жизни: зимой в городе, летом – в деревне.

Деревня… Так и видятся избы с ветлами перед окнами, амбары, густая высокая трава, телеги.

Изба наша на краю деревни, неподалеку от кузницы, в которой работал кузнецом дед. Там же трудился и мой крестный – Гаврила Яковлевич Сбитнев, мастер на все руки. Заядлый рыбак, в выходные дни, когда все спали, и кругом было темно, он уходил с удочками на речку. Возвращался к обеду и обязательно с уловом. Однажды принёс двух больших щук. У одной хвост даже волочился по полу.

– Ну-ка, глянем, сколько ей, – сказал дед. Поднял рыбу за жабры и произнес: – Старая, семь лет.

Как он определил возраст щуки, я побоялся спросить. Лишь через много лет, когда деда не было в живых, я напомнил о давнем случае крестному.

– По точкам узнают, – объяснил он. – На лбу у щуки черные точки есть. Сколько точек, столько и лет.

Крёстный. Мальчишкой я часами торчал возле него, глядя, как он чинит комбайны (войну крестный прошел механиком) и радовался, если случалось помочь ему. Ходил с ним за реку на покосы, в соседнюю деревню Малые Кулики, где он покупал моршанскую махорку для курева.

Куликовские мужики, завидев нас, снимали кепки, здоровались. Справлялись, кивая в мою сторону:

– Чей таков?

– Сынок, – отвечал крестный.

…В дождливые дни барабанил дождь по крыше. Шумел ветер. Небо затягивалось тучами. Куры и гуси прятались куда-то, улица пустела. В избе темно, сыро. Дождь лил по целым дням. На дороге стояли огромные лужи. Но, наконец, шум дождя затихал. С листьев старой ветлы скатывались еще крупные капли. Небо заметно светлело. Выбежишь на крыльцо, воздух свежий-свежий, а над полем огромная радуга. И парок поднимается от земли…

…Детские воспоминания. Как свято храним мы их!

Не так ли свято храним мы и историю нашей Родины, когда узнаем её.

И нет в ней мелочей для нас.

Думается, даже в самые смутные времена, ничто так не объединяет народ, как знание своей истории.

Перелистаем же её малоизвестные страницы.

Твоя Катечка, а кое для кого ангел…

Зимой 1826 года А. С. Пушкин был возвращен государем Николаем Павловичем из Михайловской ссылки. В Москве его познакомили с Екатериной Николаевной Ушаковой. Ей шел восемнадцатый год. И была она красавицей. Блондинка, темно-голубые глаза, роста среднего и косы до колен. Она занималась литературой, имела много женихов, однако по молодости лет замуж не спешила.

…Она должна была стать женой поэта, и судьба Пушкина могла быть совсем иной…

Впервые сестры Ушаковы, Катенька и младшая Лиза, увидели Пушкина в московском театре. По зале прокатилось волной: «Пушкин вернулся… Пушкин в театре!» Это имя заворожено повторялось в общем гуле. Все бинокли были обращены на него, стоявшего меж рядов в окружении друзей и оживленно разговаривающего с ними.

А вскоре Катенька уже танцевала с ним на балу в Дворянском собрании. Их познакомил Киса – Сергей Дмитриевич Киселев, друг Пушкина и жених младшей из сестер – Лизоньки. В танце Катюша раскраснелась, щеки ее горели. Да и Пушкин был обворожителен. Говорил много и весело. Часто смеялся, обнажая поразительной белизны зубы. В Собрании все исподволь следили за ними. Про себя Катюша отметила: росту он совсем невысокого, но сложен превосходно. Глаза голубые, с серым оттенком, но порой зрачки расширяются и глаза кажутся черными. Странные глаза! Меняют цвет в течение одного разговора.

Под конец бала Пушкин получил приглашение посетить Ушаковых. Ему сказали адрес: Средняя Пресня, собственный дом… В гостеприимной семье статского советника по строительству Николая Васильевича Ушакова частыми гостями бывали именитые музыканты, певцы, литераторы. Было много и молодежи – все больше поклонники его красавиц дочек. Мало-помалу Пушкин стал приезжать к Ушаковым все чаще и чаще. Порой в течение дня заезжал раза по три. Отношения с Катенькой становились нежнее, теплее. В доме поэт сделался своим человеком. Много позже, со слов Елизаветы Николаевны (Лизоньки Ушаковой), ее сын Николай Киселев записал: «Пушкин езжал к Ушаковым часто. Бывало, рассуждая о Пушкине, выездной лакей Ушаковых Иван Евсеев говаривал: «Сочинители все делают не по-людски. Ну зачем, прости, Господи, вчера он к мертвецам-то ездил? Ведь до рассвета прогулял на Ваганькове!» Действительно, уехав с вечера от Ушаковых, Пушкин велел кучеру повернуть из ворот к кладбищу. А на рассвете его карету видели возвращающейся обратно на Пресню. Часто он приезжал верхом. Прекрасный он был наездник   (В Михайловском полюбил верховую езду). И если случалось ему быть на белой лошади, Катенька с трепетом вспоминала слова известной московской гадалки (которую посетил поэт вместе с актером Сосницким), что он умрет от белой лошади, или от белокурого человека – «ИЗ-ЗА ЖЕНЫ».

Ныне мало кто знает, что в те времена были модны ночные гуляния по аллеям Ваганьковского кладбища. Гулял не один Пушкин, гуляла вся Москва. Променад. К тому же Пушкину просто не терпелось лишний раз проехать под окнами дома Ушаковых.

Пушкин жил тогда у Соболевского на Собачьей площадке и, возвращаясь домой, часто навещал друзей и знакомых. Ездил он в установленные часы и на Волхонку к художнику Тропинину. По заказу Соболевского тот писал тогда портрет поэта, и, позируя, двадцатишестилетний Александр, разумеется, думал о своей Катечке, с которой только что расстался. И, кажется, на тропининском портрете эта страсть отразилась в его глазах.

А в Москве уж заговорили о скорой женитьбе.

«…Вчерась обедали у Ушаковых… – пишет в дневнике Телепнева. – Меньшая очень, очень хорошенькая. А старшая чрезвычайно интересует меня, потому что, по-видимому, наш знаменитый Пушкин намерен вручить ей судьбу жизни своей, ибо положил оружие у ног ее, т. е. сказать просто, влюблен в нее. Это общая молва. Еще не видевши их, я слышала, что Пушкин во все пребывание свое в Москве только и занимался, что на балах, на гуляньях говорил только с нею. А когда случалось, что в собрании Ушаовой нет, Пушкин сидит целый вечер в углу, задумавшись, и ничто уж не в силах развлечь его!.. В их доме всё напоминает о Пушкине: на столе найдете его сочинения, между нотами – «Черную шаль» и «Цыганскую песню», на фортепианах – его «Талисман», в альбоме – несколько листочков картин, стихов, карикатур, а на языке беспрестанно вертится его имя».

Пушкина тянуло в дом Ушаковых! Он был там свой! Подолгу недавний Михайловский отшельник беседовал со старухой Ушаковой. Записывал под её диктовку старинные русские песни, слушал древние напевы. Но главное – был рядом с НЕЙ.

Вглядись, милый читатель, в пушкинский портрет кисти Тропинина, и   ты невольно почувствуешь дыхание той поры. О многом, многом пришлось поразмышлять поэту в то время. Наверное, размышлял о своём новом отношении к государю-императору, о том, что увидел в Москве после долгого одиночества, наконец, о том, что пришло новое, глубокое чувство, и если ты решил завести семью, как тут не задуматься.

Вряд ли он думал только о том, чем он стал для Катеньки.

Часто время пребывания Пушкина в Михайловском называют ссылкой. Думается, это далеко не так. Государь Император Александр Павлович, отправляя Пушкина в родовое поместье, смею предположить, исходил из других соображений. Он явно оценил талант молодого человека. И понимал, как важно, чтобы талант этот созрел в одиночестве, наедине с Богом и природой. Давайте вспомним, что испытываем мы, оказавшись в одиночестве в лесу. Не чувствуем ли мы, как шелуха спадает с нас, и глубокие мысли заполняют сознание. И с удивлением каждый из нас замечает, каким необычным, интересным, даже незнакомым человеком становится он для себя. В городе, в суете, мы постоянно напяливаем на себя маски. В силу обстоятельств нам надо быть то молчуном, держащим язык за зубами, то говоруном, болтающим без умолку. И только оставшись наедине с собой, скинув маску, мы можем почувствовать себя, прислушаться к своим мыслям.

Михайловское углубило мысли поэта, помогло их созреванию. Недаром же, когда один из ближайших людей к Государю Николаю Павловичу,   поинтересовался,   почему он опоздал на бал, Царь ответил: «Я беседовал с умнейшим человеком России». А на вопрос, кто он? император отвечал: «Пушкин». И можно представить, какое впечатление произвел на юную красавицу двадцатишестилетний Пушкин: веселый, счастливый, озорной, смешливый и очень глубокий.

По обычаю тех лет, у обеих сестер Ушаковых были альбомы. Таковые были во всяком московском доме, где   подрастали невесты. Знакомые литераторы и просто поклонники писали красавицам стихотворные комплименты. Так вот, в альбомы Лизы и Катеньки Пушкин внес множество шутливых записей, стихов, рисунков. Рисовал друзей, сестер, не забывал и себя. Подтрунивал над Лизонькой и её женихом, а затем мужем Сергеем Киселевым – Кисой. Нарисует Лизоньку в очках (она была близорука) в окружении котят и жирного кота, тоже в очках, а внизу подпись: «Елизавета Миколавна в день ангела Д. –Жуана». Иногда, чтобы сконфузить её намёком на предмет любви, Александр мог неожиданно замяукать и позвать: «Кис-кис-кис»… Да! В этом доме любили друг друга, подтрунивали и прощали шутки. К сожалению, из двух альбомов сестёр до нас дошел лишь Лизонькин. Альбом Катеньки трагические погиб вместе с бесценными пушкинскими стихами и рисунками. Он был сожжен самой Екатериной Николаевной по требованию её мужа, вдовца М. Д. Наумова, за которого она вышла замуж лишь после смерти поэта. В огне погибли многие-многие его автографы. По преимуществу любовные стихи, посвященные Катеньке.

Как-то вечеромдома Лизонька предложила гостям поиграть – сочинить стихи, начинающиеся словами «аминь, аминь, рассыпься». То есть чур-чур, сгинь, нечистая сила. Пушкин поймал взгляд Катеньки и попросил её альбом. Ни минуты не колеблясь, что-то быстро написал и вернул альбом. Девушки вслух весело прочли:

Когда, бывало, в старину

Являлся дух иль привиденье,

То прогоняло сатану

Простое это изреченье…

Когда я вижу пред собой

Твой профиль и глаза,

И кудри золотыя,

Когда я слышу голос твой

И речи резвые, живыя, —

Я очарован, я горю

И содрогаюсь пред тобою,

И сердцу, полному мечтою,

«Аминь, аминь, рассыпься!» говорю.

16 мая 1827 года на весеннем маскараде у генерал-губерантора Голицына печальный Пушкин вдруг неожиданно собравшийся в Петербург, танцуя с Катенькой прощальную мазурку, прочитал ей экспромт, который она запомнила на всю жизнь:

В отдалении от вас…

С вами буду неразлучен, —

Томных уст и томных глаз

Буду памятью размучен;

Изнывая в тишине,

Не хочу я быть утешен, —

Вы ж вздохнете ль обо мне,

Если буду я повешен?

Слово «повешен» прозвучало не случайно. Трагическая память о недавно повешенных декабристах была в душе поэта неизгладима. Он и сам, если бы не Провидение, мог оказаться в их числе. Но, слава Богу, положение было спасено. Велением ли Спасителя, но словно выгнал кто-то на дорогу, по которой Пушкин спешил к декабристам, зайца, перебежавшего дорогу, и поэт, так верящий в приметы, свернул назад, в Михайловское. В ту же ночь декабристы были арестованы.

Собственно, нынешнего отъезда Александра из Москвы в Петербург вообще могло не быть. Однако между ним и Катенькой, уже официально считавшейся его невестой, произошел некий важный разговор. Но какой? Во всяком случае, этот разговор резко изменил и судьбу Катеньки, и весь ход жизни самого поэта. Он уехал.

Позже Лизонька писала брату: «… В Катюше большая перемена. Она ни о чём другом не может говорить, кроме как о Пушкине и его сочинениях. Она их знает наизусть. Прямо совсем рехнулась. Не знаю, откуда в ней такая перемена. В эту минуту, пока я пишу, она громко читает «Кавказского пленника» и не даёт мне сосредоточиться».

А в конце письма приписка, сделанная рукой Катеньки:

«… я скучаю до смерти… Он уехал в Петербург… Может быть, он забудет меня. Но нет, нет, будем надеяться… Город опустел, ужасная тоска. До свидания, дорогой брат, остаюсь твоя Катечка, а кое для кого ангел».

Она была так увлечена поэтом, что почерк её повторял почерк Пушкина!

Они переписывались. Она всё ещё оставалась для него «ангелом». Он отвечал ей в стихах. В январе 1830 года, в третьем номере «Литературной газеты», за подписью «Крс», было напечатано его стихотворение «Ответ»:

Я вас узнал, о мой оракул!

Не по узорной пестроте

Сих неподписанных каракул;

Не по веселой остроте,

Но по приветствиям лукавым,

Но по насмешливости злой

И по упрекам… столь неправым,

И этой прелести живой.

С тоской невольной, с восхищеньем

Я перечитываю вас

И восклицаю с нетерпеньем:

Пора! В Москву! В Москву сейчас!

Здесь город чопорный, унылый,

Здесь речи – лед, сердца гранит;

Здесь нет ни ветрености милой,

Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Но всё-таки что же произошло между ними. Не даёт ли на это ответ запись известного в позапрошлом веке пушкиниста П. И. Бартенева?

«… Является в Москву А. С. Пушкин, видит Екатерину Николаевну Ушакову в Благородном собрании, влюбляется… Завязывается тесная сердечная дружба и наконец… Она соглашается выйти за него замуж. В это время в Москве жила известная гадальщица, у которой некогда бывал и государь Александр Павлович. Пушкин не раз высказывал желание встретиться с ней. Но Катенька постоянно отговаривала. Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и… сообщил, что был у гадалки. Та предсказала ему, что он «умрет от своей жены». Сказано это было как бы в шутку, как враньё и нелепость… Однако Катенька приняла это предсказание с ужасом и объявила Пушкину, раз он не послушался её и был у гадалки, то она сомневается в силе его любви, к тому же такое страшное предсказание… заставило бы её постоянно опасаться за себя и за жизнь безгранично любимого человека, которому она станет женой. Поэтому она и решается на героическую отвагу – отказать ему для его же пользы… И дело разошлось»…

«Господи. Я скучаю до смерти»…

Однако через полтора года, вернувшись в Москву, одним из первых визитов Пушкин делает в родное ему семейство Ушаковых. И с печалью узнаёт – Катя помолвлена с князем Долгоруковым.

– С чем же я-то остался? – сидя за чаем, пытался шутить он.

– С оленьими рогами, – через стол напряженно отвечала Катенька, намекая на его петербуржское увлечение Олениной.

Пушкин пригласил её в гости в дом дяди Василия Львовича Пушкина. Екатерина приняла приглашение, однако приехала не одна. «Мы вчера ужинали у Василия Львовича с Ушаковыми, пресненскими красавицами, – писал жене П. А. Вяземский, – но не думай, что это был ужин для помолвки Александра. Он хотя ещё и влюбляется на старые дрожжи, но тут сидит Долгорукий и дело на свадьбу похоже».

Однако эту свадьбу Катеньки с князем Долгоруковым появление поэта расстроило. Вернее, расстроил её сам Пушкин. Он кинулся по Москве, начал собирать сведения о князе Долгорукове, по нынешнему говоря, собирать компромат на него, собрал и представил Николаю Васильевичу Ушакову. Свадьба была расстроена. Жестоко? Конечно, жестоко. Казалось бы, в самую пору, Пушкину уговорить красавицу идти под венец. Какой был разговор между ними после этого, остается неизвестным. Скорее всего, Катенька оставалась верной своему решению.

Можно ли без грусти читать письмо Сергея Киселёва из Петербурга своим домашним в Москву в мае 1833 года, когда Пушкин был уже женат на Наталии Гончаровой: «… Под моими окошками на Фонтанке проходят беспрестанно барки и разного рода лодки. Народ колышется, как муравьи, и между ими завидел я Пушкина (при сем имени вижу, как вспыхнула наша Катя). Я закричал, он обрадовался, удивился и просидел у меня два часа. Много говорили и о новом, и о старом. Вспомнили кой-что и кончили тем, что зван я в его семейственный круг…»

Знал ли Пушкин, что в день его венчания с Наталией Гончаровой Катенька металась, не находя себе места. И чтобы никто не видел её смятения, нашла предлог уйти из дома. Не по Ваганьковским ли аллеям, где теперь их семейная усыпальница, бродила она в слезах?

В старости Екатерина Николаевна скажет племяннику, просящему оставить воспоминания о Пушкине: «Когда-нибудь я примусь за это повествование… и много кое-чего сообщу любопытного. Но теперь ничего не могу написать: забота кружит голову. Иногда вспомнишь минуты счастливые молодости, улыбнёшься, да в тот же миг и махнешь рукой, да и надуесся».

Любовь к Пушкину она сохранила до конца дней своих. А незадолго до смерти Екатерина Николаевна приказала дочери подать шкатулку с многочисленными письмами   поэта и приказала сжечь их. Дочка просила оставить, сохранить их. «Мы любили друг друга горячо, – отвечала Екатерина Николаевна. – Это была наша сердечная тайна. Пусть она и умрет с нами».

В. И. Суриков. «Меншиков в Березове»

1 марта 1881 года на одной из петербургских улиц прогремел взрыв. Неизвестный бросил бомбу в проезжавшую мимо карету, в которой следовал Александр II . От взрыва погибли двое прохожих, и был ранен казачий офицер конвоя. Государь остался невредим. Он вышел из кареты и направился к окруженному разгневанной толпою задержанному преступнику, оказавшемуся впоследствии тихвинским мещанином Николаем Рысаковым. Стоявший подле него подпоручик, не узнав сразу Александра II , спросил:

– Что с государем?

– Слава Богу, я уцелел… – ответил тот.

– Ещё слава ли Богу? – произнёс задержанный, услышав его слова.

Государь спросил, он ли стрелял и после утвердительного ответа присутствующих задал вопрос преступнику, кто он такой. Тот назвал себя мещанином Глазовым.

Желая осмотреть место взрыва, государь направился, было, в сторону экипажа, и в ту же минуту у ног его, раздался второй оглушительный взрыв. Поднятый снег, дым, клочья платьев закрыли на мгновение всё пространство. Когда дым рассеялся, собравшиеся увидели ужасную картину. Прислонившись спиною к решётке канала, без шинели и без фуражки, полусидел на панели монарх, окровавленный и трудно дышавший. Обнажившиеся ноги страдальца были раздроблены, кровь струилась с них, тело висело кусками, лицо было в крови. Тут же лежала шинель государя, от   которой остались лишь обожженные клочья.

– Помоги, – едва внятно произнес государь, обращаясь к подбежавшему полковнику охраны.

Кто-то подал платок. Государь, приложив его к лицу, очень слабым голосом произнёс:

– Холодно, холодно… Скорее… во дворец… там умереть…

Смертельно раненный Александр II был доставлен в Зимний дворец. Весть о покушении мигом разнеслась по Петербургу. На площадь перед дворцом со всего города стекались люди. Женщины истерически кричали.

Александр лежал на диване у стола. Он находился в беспамятстве. Возле него были три врача, но всем было ясно, что спасти государя невозможно. Вид его был ужасен. Правая нога оторвана, левая разбита, лицо и голова в бесчисленных ранах. Один глаз был закрыт, другой смотрел пред собой без малейшего выражения.

Агония длилась сорок пять минут

– Тише! – вдруг произнёс один из докторов. – Государь кончается!

Все приблизились к умирающему. Лейб-хирург, до того слушавший пульс, неожиданно опустил окровавленную руку и сказал:

– Государь император скончался.

Все пали на колени.

Ученик Жуковского окончил свой земной век.

«Взрывом прошлого воскресенья был нанесён смертельный удар прежним принципам, и никто не мог отрицать, что будущее не только Российской империи, но и всего мира зависело теперь от исхода неминуемой борьбы между новым русским царем и стихиями отрицания и разрушения», – писал современник.

1881-й год историки живописи считают чрезвычайно насыщенным в жизни В. И. Сурикова и даже переломным для его творчества. И они правы. Именно 1 марта 1881 года, в день убийства государя императора Александра II , на открывшейся 9-ой выставке картин Товарищества Передвижных Художественных Выставок В. И. Суриков представил картину «Утро стрелецкой казни». Она произвела ошеломляющее впечатление.

Картина о казни стрельцов выставляется в день убийства государя императора. Что это? Совпадение?

Я бы не сказал, что это случайное совпадение. Дело в том, что мысли, будоражившие общество и занимавшие художника, нашли отражение свое в картине. Хотел художник того или нет, но он своими «Стрельцами» отвечал современникам на волновавший их вопрос: «почему это случилось?»

Случившееся сегодня, как бы говорил он, есть только следствие другого, не менее страшного события, происшедшего в 1698 году – казни стрельцов. События, которое раздвоило Россию, разделив её на людей оставшихся преданными своей старине, своей вере, самобытности и на западников, увидевших в Европе образец для подражания.

Давайте вспомним картину «Утро стрелецкой казни». Из действующих лиц выделим главных: государя, только что вернувшегося из Европы и стрельца, с гневом, негодованием, смотрящего на него. Два мира, два расколовшихся мира пронзают друг друга неприязненным взглядом – Древняя Русь и Русь, которая держит ориентир на Запад.

Надо сказать, Петр Первый, возвратившийся из Европы в Москву для подавления стрелецкого восстания, сделал всё, чтобы порвать с влиянием, оказываемым на него русскими людьми. Он развёлся с женой Евдокией Лопухиной, отправив её в монастырь. Увлекся немкой Анной Монс, -любовницей Лефорта, которую швейцарец так любезно уступил ему, дабы знать более полно о мыслях государя. К тому времени Петр отменил патриаршество на Руси, вступил в масонскую ложу, (его ввёл в неё Лефорт), увлекся Западом. Его стала близка протестантская церковь. Родная Православная Церковь становилась чуждой ему. Он отторгает её.

И стрелец со свечой в руке. Свеча – это символ русской Церкви, символ глубокой духовности, преданности человека своей старине, её преданиям, своей Церкви, родной земле. Красота духовная и вера крепкая угадываются в лице этого человека. За ним народ – те самые стрельцы, предки которых брали Казань, победили хазар, а за Петром – иноземцы и виселицы. Впечатление сильнейшее.

В. И. Сурикову было 33 года – возраст Иисуса Христа. Он готовился быть религиозным художником, но поездка в марте 1877 года в Москву изменила многое, если не всё. Он остался в первопрестольной столице на постоянное жительство, увлекся её стариной, и она переполняла его. Картина о стрельцах давно вызревала в душе художника, и нужен был огонёк, чтобы занимавшие его мысли вспыхнули в нём. И старая Москва разожгла в сибиряке этот огонь.

«… всего больше захватил меня Кремль с его стенами и башнями, – вспоминал В. И. Суриков. – Сам не знаю, почему, но почувствовал я в них что-то удивительно мне, точно давно и хорошо знакомое. Как только начинало темнеть, я бросал работу в соборе [1] и уходил обедать, а затем, с наступлением сумерек, отправлялся бродить по Москве и все больше   к кремлевским стенам…

И вот однажды иду я по Красной площади, кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина. Поспешил домой и до глубокой ночи всё делал наброски то общей          композиции, то отдельных групп. Надо, впрочем, сказать, что мысль написать картину стрелецкой казни была у меня и раньше. Я думал об этом ещё в Красноярске. Никогда только не рисовалась мне эта картина в такой композиции, так ярко и так жутко».

Работал он неистово. Три года ушли на эту картину, причем само написание составляло цель и смысл жизни художника. Много позже он даже говаривал: «Это было до написания стрельцов», или «Это было после написания стрельцов».

Неистовство его поддерживалось той глубокой идеей, которая рождалась в нем при прочтении и знакомстве с документами петровской эпохи. Чем более он вникал в них – в записки современников, дневники иностранцев, – тем большее негодование вызывали у него те, кто пришел с Запада, с желанием поработить Россию. Надо сказать, в памяти В. И. Сурикова, свежи были слова его горячо любимого учителя П. П. Чистякова, который говорил не однажды ему:

– Пора нам начинать поправлять великие замыслы Великого Петра! А поправлять их только и можно, сбросив привитую личину обезьяны. Взять образ простого русского человека и жить простым русским духом, не мудрствуя лукаво. Нужно убедиться, что и мы, люди русские, созданы по образу и подобию Божию, что, следовательно, и мы люди; и можем быть и хорошими и деловыми и сами можем совершенствовать свой гений во всём, во всяком честном деле и начинать, а не смотреть, как ленивая и пакостная обезъяна, на чужие руки! С юности я презирал и ненавидел холопство русского перед иностранцами…

В маленькой двухкомнатной квартирке Суриковых в доме Вагнера, близ Девичьего поля, едва хватало места для картины «Утро стрелецкой казни». Забравшись на стремянку, Василий Иванович писал купола Василия Блаженного, стену и башни Кремля. На полу лежали этюды, рисунки, эскизы. Слезая со стремянки, шёл в соседнюю комнату, чтобы увидеть картину целиком.

В квартире Суриковых в ту пору, по воспоминаниям современников, была небогатая мебель, два стула, да сундук со старинными тканями, кафтанами, платками, душегреями – всё их богатство …

Но не вещи интересовали художника. Желание высказаться, освободиться от мучавших его мыслей, торопили с завершением работы. И, наконец, картина была закончена, выставлена и, повторюсь, имела ошеломляющий успех.

Третьяков заплатил художнику 8000 рублей. Деньги по тем временам бешеные. Можно было ехать за границу вместе с семьей и жить там безбедно несколько лет. Но Суриков приступает к написанию другой работы – «Меншиков в Березове». Он изучает дневник австрийского посланника Корба, свидетельства современников, документы давно минувших лет. Они позволяют ему по-другому взглянуть на светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Этот человек, вышедший из народа, надевший, вслед за государем, на долгое время иноземное платье на себя, всё же, как показало время, остался, не в пример государю, русским по духу человеком.

Летом 1881 года В. И. Суриков жил с семьей под Москвой в деревне Перерва, близ станции Люблино.

Отдыха не получалось. Лето выпало дождливое, хмурое. Изба тесная, с низким потолком и маленькими оконцами. На улицу нее выйти и дома работать скверно – тесно. Коротали дни в молчании, в чтении книг. Лишь ходики тикали, да было слышно, как мышь шуршит за обоями.

«Здесь вот все мне и думалось, – вспоминал позже художник, – кто же это вот так в низкой избе сидел? И поехал я это раз в Москву за холстами. Иду по Красной площади. И вдруг… – Меншиков! И сразу всю картину увидел. Весь узел композиции. Я и о покупке забыл. Сейчас же кинулся назад в Перерву. Потом ездил в имение Меншикова в Клинском уезде. Нашел бюст его. Мне маску сняли. С неё и писал.

А потом нашёл еще учителя-старика – Невенгловского. Он мне позировал. Раз по Пречистенскому бульвару идёт, вижу, Меншиков. Я за ним: квартиру запомнить. В первый раз и не пустил меня совсем. А во второй пустил. Позволил рисовать. На антресолях у него писал. В халате, перстень у него на руке, небритый – ну совсем Меншиков. «Кого вы с меня писать будете?» – спрашивает. Думаю, ещё обидится – говорю: «Суворова с вас рисовать буду».

Русский характер, несмотря на изменившиеся обстоятельства, истекшие годы, менялся в России медленно, и типажи, которые искал Суриков для картины, типажи, которые соответствовали бы духу и настроению той давней поры, можно было, правда, с трудом, отыскать в современном обществе.

Любопытные строки о В. И. Сурикове, занятом поисками натуры для своей картины, оставил художник Я. Д. Минченков:

«В погоне за натурой Суриков стремился неотступно, как охотник за дичью, и ничто не останавливало его на пути. Если натура подходила для его картины, он считал её чуть ли не своей собственностью… Когда писал он «Меншикова в ссылке», то долго не мог найти женского типа для дочери Меншикова Машеньки. Вдруг видит на улице девушку и именно такую, какая требовалась… Он идёт за ней, пробует заговорить. Но та пугается и почти бежит от него. Суриков не отстаёт и доходит до её дома. Девушка вбегает в свою квартиру – Суриков стучится в дверь. Перепуганная девушка, видимо, тут же рассказала о своем приключении домашним: на стук выходит мужчина с явным намерением (как подобает в подобных случаях) спустить преследователя с лестницы. Но не таков сибиряк Василий Иванович, чтоб испугаться и отступиться от своей цели.

– Что вам надо? – спрашивает открывший дверь.

– Мне нужна та девушка, что вошла сейчас в дом.

– Для чего? Как вы смеете?

– А вот чтобы её написать.

Хозяин теряется.

– Но кто вы?

– Я Суриков, художник, девушка необходима для картины, и её другая заменить не может.

Хозяин начинает что-то соображать, даже просит Василия Ивановича войти. А кончается всё чаепитием. И, в конце концов, прекрасный образ появляется на картине».

Выставленная 2 марта 1883 года в Петербурге на XI выставке картин Товарищества Передвижных Художественных Выставок картина «Меншиков в Березове» сразу привлекла к себе внимание. О ней заговорили, горячо заспорили. Появление её вызвало большие разногласия, как среди художников, так и в обществе. Умный, благородный И. Н. Крамской, требовательный к себе и к другим, увидев картину, даже как бы растерялся. Встретив шедшего на выставку в. И. Сурикова, остановил его, сказав, что видел «Меншикова», но картина ему непонятна – или она гениальна, или он с ней недостаточно освоился. Она его и восхищает, и оскорбляет своей безграмотностью, – «ведь если Меншиков встанет, то он пробьёт головой потолок»…

П. М. Третьяков, однако, не слушая никого, тут же купил картину для своей галереи. Он заплатил художнику 5000 рублей.

Лишь в одном сошлись все – художник передал в картине историческую драму. Силой собственных переживаний Суриков убедил зрителя в реальности своего видения. Отныне именно таким и будет представляться всем сосланный в полярный Берёзов любимец Петра Первого Александр Меншиков.

Характер сильный, трагический. Судьба временщика, сначала вознесенного из простолюдинов чуть не на ступени трона, затем низвергнутого в самые, что ни на есть низины – в сибирскую глухомань, конечно же, не могла не тронуть красноярца Сурикова, безмерно любившего свою историю. А история эта была порой драматическая…

После смерти Петра Первого, в последние два года царствования, Екатерина Первая фактически уступила императорскую власть своему благодетелю и некогда возлюбленному, светлейшему князю Меншикову, этому действительно редкому «баловню счастья».

Александру Даниловичу императрица была обязана своим восхождением на трон. Его воле она безропотно подчинялась.

Меншиков же к концу жизни загорелся желанием увидеть на троне свою старшую дочь – Марию. Был, правда, у той жених – польский граф Сапега. Но этому браку не суждено было состояться.

Мария просила отца пощадить её. Но он был неумолим. Однажды поставив перед собой цель, светлейший князь всегда добивался её. 23 мая 1727 года, в присутствии всего двора, был совершен обряд обручения внука Петра Первого – Петра Второго с Марией Меншиковой. Говорят, плакал и малолетний император (ему шёл тринадцатый год), прося старших сестер своих Елизавету и Анну не женить его. Но для них, сирот, таковой была воля покойной матери.

Теперь, казалось, ничто не могло помешать Александру Даниловичу исполнить задуманное. Но ведь верно говорится: человек предполагает, а Бог располагает…

Александр Данилович серьезно заболел, а враги его, воспользовавшись моментом, сумели настроить юного государя против Меншикова. Они низвергли светлейшего князя. Входившие в силу Долгоруковы добились своего – Меншиков был удален от власти. Вместе с семьей в сентябре 1727 года он был отправлен в ссылку, вначале в Ранненбург, а затем в Сибирь, в Берёзов.

Из Ранненбурга семья ехала в трех кибитках. В первой – князь с женой, во второй – сын Александр, в третьей – дочери Мария и Александра. В каждой кибитке находилось также по два солдата. Сперва чавкала грязь под колесами. Затем ударили морозы, и копыта лошадей стучали по тонкому льду.

Не вынеся позора и переживаний, скончалась в дороге супруга Меншикова. Её похоронили на сельском кладбище неподалёку от Казани.

Удивительно, но страшное падение совершило благотворный переворот в душе Александра Даниловича. Горе смягчило опального князя, повинного во многих загубленных душах, и как-то возвысило его нравственно.

В Тобольске, на берегу реки у переправы, ссыльных встретила многочисленная толпа недовольных «душегубцем». Были среди собравшихся и ссыльные. Один из них, сосланный по вине князя, пробился сквозь толпу и схватив ком грязи, швырнул в сына Мешикова и его сестер. Подавленный Меншиков, остановившись, сказал ссыльному: «В меня надобно было бросить. В меня, если требуешь возмездия, требуй его с меня. Но оставь в покое невинных бедных детей моих».

На пути из Тобольска в Берёзов, едва остановились на отдых в какой-то крестьянской избе, Меншиков увидел возвращающегося с Камчатки офицера, куда тот сослан был исполнить его поручение еще в царствование Петра Первого. Офицер вошёл в избу и не сразу узнал князя, у которого когда-то был адъютантом. А с трудом узнав, воскликнул: «Ах! Князь! Каким событиям событием подверглись вы, ваша светлость, печальному состоянию, в каком я вас вижу?» – «Оставим «князя и светлость», – прервал Меншиков. – Я теперь бедный мужик, каким и родился. Каяться надо. Господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвёл меня теперь в моё первобытное состояние».

По прибытии в Берёзов Меншиков сразу принялся за строительство церкви. Он работал наравне с плотниками. Сам копал землю, рубил брёвна и устраивал внутренне убранство храма. Когда церковь была построена, он занял при   ней скромную должность пономаря.

В ссылке он всерьез начал помышлять о спасении своей души. Окидывая взглядом минувшую жизнь вою, приходил к мысли, что достоин кары, постигшей его. Он увидел в ней не наказание, а небесное благодеяние, «отверзавшее ему путь ко вратам искупления». Он много молился.

Ежедневно с рассветом он первым приходил в храм и последним покидал его. «Благо мне, Господи, – повторял Александр Данилович беспрестанно в молитвах, – яко смирил мя еси».

Дети во всём старательно помогали отцу. Старшая дочь Меншикова, бывшая царская невеста, приняла на себя, вместе с одной местной крестьянкой, заботы о приготовлении для всех в доме еды, а вторая дочь – починку и мытье белья и платья. Занимались дочери и рукоделием.

Умер Александр Данилович 12 ноября 1729 года и был похоронен близ построенной им церкви.

А через месяц после кончины князя караульный начальник Миклашевский доносил тобольскому губернатору: «Декабря 26 дня 1729 года дочь Меншикова Мария в Березове умре».

Народная молва гласила, что у бывшей царской невесты (а было ей всего восемнадцать лет) был любимый человек, не покинувший её и приехавший за ней в Сибирь тайно. Называли и имя его – Фёдор Долгоруков, сын всесильного князя Василия Лукича Долгорукова, так ненавистного её отцу. Долго жители Березова рассказывали: обвенчал молодых старый Березовский священник. Да счастье Машеньки длилось недолго. Она умерла, не успев насладиться семейной жизнью с любимым человеком.

Лишь с воцарением Анны Иоанновны смогли вернуться в Петербург дети Меншикова – сын Алекандр и дочь Александра. Дочь светлейшего князя Меншикова была произведена во фрейлины. Её выдали замуж за генерал-аншефа Густава Бирона – брата фавориты императрицы Анны Иоанновны Эрнста Иоганна Бирона. Александр Меншиков был зачислен в полк.

Виделись брат и сестра редко. Но всякий раз при встрече горячо вспоминали время минувшее и, конечно же, Березов, где в долгие зимние вечера при свечах читали по очереди отцу священные книги.

И были они тогда совсем-совсем юными. Как на картине Василия Ивановича Сурикова.

Какую же главную мысль заложил художник в картину?

Во время работы над ней, судя по письмам, В. И. Суриков часто вспоминал родной Красноярск, Сибирь, крепких духом мужественных сибиряков, обладавших крутыми, непростыми характерами. Именно этих характеров, может быть, недоставало ему в Москве, и именно эти характеры повторяли то давнее, ушедшее время, которое он изображал в картине «Меншиков в Березове».

Очевидна определенная связь между картинами «Утро стрелецкой казни» и «Меншиков в Березове». В той и в другой, Суриков обращается к петровскому и послепетровскому времени. Ему важно понять, что произошло с Россией, что коренным образом изменило её национальный ход развития. Россия при Петре Первом была сбита со своего национального, естественного пути. Царь, можно сказать, на два столетия откинул Россию назад. И думать художнику здесь было о чем.

В фигуре Меншикова проглядывает еще и нечто другое. Сравните позу стрельца, держащего свечу в руках, и выражение лица его с позой и выражением лица Александра Даниловича Меншикова. Они чем-то схожи. Силою ли характера, силою ли убеждения своего. Ведь образ Александра Даниловича в картине, если глубоко поразмыслить, есть продолжение темы стрельцов. Меншиков был первым государственным деятелем петровского времени, который, скинув дурман, навязанный иноземцами России, трезво осознал, куда идет Россия, какая опасность ожидает её, и в меру сил своих принялся поправлять «деяния» Петра Первого, за что, собственно, и поплатился.

При Петре Втором, фактически управляя Россией, он, в первую голову, думал об усилении роли русской Православной Церкви. Светлейший князь начал укреплять её великороссами, потому что со времен Петра Первого главные должности в церкви занимали малороссы, получавшие образование чаще всего в иезуитских колледжах или у западных католиков. Чтобы усилить русскую Православную Церковь, Меншиков начинает смещать малороссов с их постов, и на их места ставить русских священнослужителей из глубин России, с Севера. Думается, это и стало одной из главных причин, вызвавших его смещение. Люди, окружавшие Меншикова – Остерман, прочие иноверцы, прекрасно осознавали, к чему это может привести. Им это было не на руку. И завязалась интрига, в которой одному бороться, конечно же, было трудно. Светлейший князь Александр Данилович Меншиков проиграл.

Картины В. И. Сурикова «Утро стрелецкой казни» и «Меншиков в Березове» – это линия философии художника, осмысления хода истории в родной стране, – её прошлого и её будущего.

И если учесть, что Россия 1881 года резко отличалась от суриковских времен и тем паче от времен нынешних, можно понять, как далеко смотрел художник, как глубоки были его переживания за предстоящие события.

Он, по-своему, был пророком в русской исторической живописи.

[1]   В. И. Суриков работал тогда над росписью Храма Христа Спасителя. – Прим. автора.