Удивительно, чем далее Александр Сергеевич Пушкин от нас по времени, тем ближе .и дороже  становится для нас, и тем я в нее наше желание узнать полнее о его жизни. Чрез него мы полнее познаём русскую судьбу

Александр Сергеевич Пушкин родился на исходе XVIII  века,  во  многом смутного, тёмного для России.   С  отменой   Петром I патриаршества, Русь сбилась с самобытного национального пути, произошёл надлом в общественной жизни. Русское общество раздвоилось, раскололось. Верхи перестали жить жизнью своего народа.

«Удалённый от высшего сословия, — писал К. Леонтьев, — нисколько не связанный с ним в обычаях, ни в одежде, ни в интересах, страдавший от самовластья помещиков и неправосудия чиновных властей, народ наш встречался с европеизированным дворянином как соотечественником только на поле битвы и в православной церкви». И добавлял: «Итак, если не брать в расчёт переходные оттенки, а только одни крайности, то вообще можно было разделить русское общество на две половины: одну, народную, которая ничего, кроме своего русского не знала, и другую — космополитическую, которая своего русского почти вовсе не знала». Положение усугублялось тем, что в продолжение многих десятилетий этого века государственный корабль России направлялся случайными людьми, фаворитами, — людьми без традиций, без образования, менее всего подготовленными к власти, преследующими свои корыстные цели, весьма далекие от интересов России.

Русская Православная Церковь, как никогда, стараниями противников её, в том числе и лиц царствующих, к концу XVIII века низведена была до крайности. При Екатерине II, явно принижавшей духовенство в угоду духу времени, монастыри были лишены независимого состояния, доходов и, следовательно, возможности содержать иконописные мастерские и духовные школы, что нанесло сильный удар по народному просвещению.

Принижение общественного положения священнослужителей, секуляризация церковного имущества, усиливающееся влияние иноверческих церквей подрывало одну из важнейших основ для охраны самобытности — чувство и сознание своей народности.

Дух вольтерьянский овладевал умами дворян. Кругом в России господствовал полный европеизм: общехристианство, идеалы европейские — консервативные, материальные, переводы на русский язык французских кодексов, административные нововведения на французском языке. Казалось, лишь безграмотный народ хранил народную физиономию.

И всё же Россия оставалась живым организмом, таившим в себе, в глубине своего существа свой собственный нравственный закон, свой собственный умственный и духовный уклад, и основная задача русского духа состояла в том, чтобы выявить эту идею, этот идеал русской жизни.
Россия ждала своего Пророка, способного возвестить людям волю Всевышнего и Небесную истину, насколько она открылась бы этой волею ему самому. Она ждала Божественного посланника.

В день рождения А. С. Пушкина, 26 мая (6 июня) 1799 года, по всем церквам шли молебны, звонили колокола, на улицах народ кричал «ура». Москва в этот день праздновала рождение внучки императора Павла I. Любопытное совпадение, но в этих торжествах угадывается что-то знаковое.

К религии в семье Пушкиных отношение было неоднозначным. Глубоко верующей была бабушка Мария Алексеевна Ганнибал. Родители же будущего поэта, Сергей Львович и Надежда Осиповна, а также дядя Василий Львович несколько иронически относились к Церкви и духовенству. Сказывалось полученное «французское» воспитание, в основе которого лежала скептическая и атеистическая французская философия, и эротическая французская литература.

Сергей Львович, обладая остроумием и игривым умом и будучи прекрасным актёром, пользовался успехом в петербургских салонах, читал в лицах Мольера, озвучивал свои «лёгкие» стихи, написанные на русском и французском языках. Не лишённый литературных дарований, он с удовольствием проводил время в беседах с Батюшковым, Жуковским, Карамзиным. И всё же поза, душевная фальшивость преобладали в нём. Успел он побывать и в масонской ложе — привело любопытство; дети же его интересовали менее всего.

Мать, Надежда Осиповна, которую за красоту в свете прозвали «прекрасной креолкой» — женщина легкомысленная, ветреная, капризная, не баловала вниманием первенца.

Лишь бабушка да няня Арина Родионовна теплили его сердце. Мальчик же обладал чрезвычайною совестью и большим сердцем, так отзывчивым на доброту.

В Захарове, у бабушки, любившей вспоминать старину, Пушкин наслышался семейных преданий, коими так дорожил впоследствии. Здесь же его учили креститься, здесь же он слышал старую прекрасную русскую речь.

Ах! Умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шёпотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…

Но с возвращением из села Захарова в Москву, у бабушки появлялись соперники — книги из отцовской библиотеки. Вольтер, Парни, Жак Вержье, Жан Грекур, — они воздействовали на творческое воображение барчонка. Предоставленный в родительском доме сам себе, научившись читать, Пушкин не вылезал из библиотеки.

Едва ли не Вольтеру и Парни он будет обязан самым «позорным грехом» своей жизни: сочинением в 1821 году, в Кишинёве, кощунственно-циничной поэмы «Гаврилиада», которая до конца жизни тяготила его совесть, и о которой он не мог вспоминать без краски стыда…

Это через много лет, размышляя о христианской религии, он скажет: «Она создала искусство и литературу, без неё не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности» и станет сожалеть, что «во Франции после XVII века религиозный элемент совершенно исчезает из произведений изящной словесности» и что «гуманизм сделал французов язычниками».

Английскую литературу он станет предпочитать французской, потому что, несмотря на влияние гуманизма, появившегося в Англии ранее, чем во Франции, она «осталась христианской».

Но это произойдёт через много лет. А пока… пока он, как требовало время, в Лицее и в послелицейское время, громко и задорно бравировал своими «пороками и недостатками». Его муза, поражающая гармоничностью и необычайной музыкальностью, влекла «от тесных врат спасения», грешила «вольнолюбивыми» мечтами, эротическими забавами и кощунственными насмешками над святостью.

Но верно заметил один из исследователей жизни и творчества Пушкина: «Если своими пороками и недостатками поэт вслух громко и задорно бравировал, то прекрасные ростки своих добродетелей он старался скрыть, бережно и тайно храня их от всех, как святая святых своей души». «Человек нашёл Бога именно потому, что Он существует…» — слова А. С. Пушкина. Не смерть ли бабушки и младшего брата как бы отрезвили его?

«Я много думаю о смерти и уже в первой молодости много думал о ней», — признавался А. С. Пушкин А. О. Смирновой.

Смерть близкого человека приводит к мысли о Христе, познание же Его ведёт к вере. Бог и человечество, служители Его, русское духовенство, русская судьба — вот что волновало поэта.

Как отголосок внутренней работы души — строки из его «Исторических записок», законченных в 1822 году, где он размышляет об исторических заслугах русской Православной Церкви и русского духовенства пред своим народом. Православная вера навсегда определяла, по его мнению, духовный облик последнего.

«… Греческое вероисповедание, — пишет А. С. Пушкин, — отдельнее от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер…» В отличие от западного — католического, составляющего «особое общество», т. е. как бы государство в государстве, наше духовенство жило неразрывной жизнью со своим народом, служа «посредником между ним и государем, как между человеком и Божеством». «Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением».

«В Одессе он особенно любил посещать Пасхальную утреню, — писал митрополит Анастасий (Грибановский), — и звал с собой товарищей услышать голос русского народа в дружном одушевлённом ответе молящихся на христосование священника: «Воистину воскресе!»». Ум его всё более принимал религиозное направление.

Святогорский монастырь, общение с монахами — этими хранителями заветов старого русского благочестия, духовно питавшими множество людей, сама уединённая и покойная жизнь в Михайловском, несомненно, имели большое нравственное влияние на Пушкина и способствовали формированию глубоких взглядов на историю Отечества, религию, на предназначение русского человека.

«Книг, ради Бога, книг», — требовал он в письмах к брату и погружался в историю Карамзина и изучение летописей, где развёртывались пред ним картины древней аскетической Святой Руси. Шла работа над «Борисом Годуновым». В пору создания трагедии Пушкин достиг полной зрелости своего дарования. «Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить», — писал он в июле 1825 года Н.Н. Раевскому.

Не в Пимене ли — этом идеале духовно-религиозной жизни видел Пушкин своего Предтечу? После двухлетнего пребывания в Михайловском он не напишет ни одной богохульственной строчки.

В Петербурге шло следствие по делу декабристов. А Пушкин читал Библию. «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, — пишет он Жуковскому, — я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».

Государь — помазанник Божий, и он для Пушкина — источник и залог «славы и добра» для своего народа. Демократии Пушкин приписывал «отвратительный цинизм, жестокие предрассудки, нестерпимое неравенство и эгоизм, подавляющий всё благородное, всё без-орыстное, всё возвышающее душу человеческую». В ней видел он «большинство, нагло притесняющее общество».

«»Думы» Рылеева целят, и всё невпопад», — оценка Пушкиным политических «Дум» декабриста. Впрочем, тот же Рылеев, Промыслом Божиим, познал своё заблуждение и незадолго до казни писал жене: «О, мой друг, спасительно быть христианином!.. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил, и что я умираю во Христе, что и даёт мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки…» Перед казнью, пожелав благоденствия России, прощаясь со священником, целуя крест и руку его, Рылеев сказал твёрдым голосом: «Не забудьте жену и благословите дочь мою», — и, перекрестясь, взошёл на эшафот.

В продолжение всей жизни Пушкин на забывал помолиться о повешенных декабристах, хотя делал этой тайно, как признавался А. О. Смирновой, и не потому, что боялся обнаружить связь с ними перед лицом правительства, а потому, что находил излишним без нужды обнажать свои религиозные чувства перед другими, считая, что они тогда в значительной степени теряют свою внутреннюю ценность.

В Михайловском он по-особенному, надо думать, вглядывался в семейную реликвию, — хранимую с незапамятных времён в роде бояр Пушкиных металлическую ладанку с довольно грубо гравированным на ней Всевидящим оком и наглухо заключённой в ней частицей Ризы Господней.

В Михайловском будет написан «Пророк», утверждающий идею пророческого служения поэта.

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Как труп, в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Смысл личностного существования был им понят.
Михайловское дало ему понятие Родины.

Государь Николай Павлович, приняв 8 сентября 1826 года Пушкина, возвращённого из Михайловского, в своей резиденции в Чудовом монастыре в Москве, в тот же день, на балу у французского посланника сказал графу Д.Н.Блудову: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?» Видя недоуменный взгляд  Д.Н.Блудова, Государь сказал: «Это был Пушкин».

«Мы воспринимаем его образы также просто и непосредственно, как саму природу», — заметил митрополит Анастасий (Грибановский). Природа же — это Престол Божий.

В сельской глуши, среди русской природы, где звучала чистая русская речь, где пели старинные русские песни, где молились ежедневно и где сохраняли духовный уклад, доставшийся от предков, родилась пушкинская героиня — Татьяна Ларина. Образ, воплотивший идеальные черты русской женщины. В Петербурге, став светской дамой, «законодательницею зал», жена известного генерала, за которого была выдана по воле родителей, она свято хранила память о прошлом, заповедях, полученных в родительском доме.

…Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…

Во имя святости супружеского долга отвергнет она Онегина, заглушив ещё не угасшую любовь к нему, явив навсегда образец истинного отношения к браку.

Не из тех же сельских мест и Мария Кирилловна Троекурова, повенчанная против воли с князем Верейским и Бог весть что пережившая, увидев Дубровского, явившегося освободить её, но отказавшая ему? «Вы свободны», — сказал последний. «Нет, — отвечала она, — поздно. Я обвенчана, я жена князя Верейского». «Что вы говорите, — закричал с отчаянием Дубровский, — нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться». «Я согласилась, я дала клятву, — возразила она с твёрдостью, — князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним».

Не из жизни ли списаны и старики Гринёвы — эти предтечи гоголевских старосветских помещиков. И на скольких русских людей окажут положительное влияние подобные образы, сколько душ человеческих приблизят ко Христу.

«Веленью Божию, о муза, будь послушна», — заповедь, оставленная Пушкиным русской литературе.

Брак и семья, освящённые Церковью, были для Пушкина священны. Не ценя и не любя семейного очага, можно ли полюбить свое Отечество? А его Пушкин ни за что на свете не хотел переменить. Нет, жизнь народа, не прерывающего органической связи со своим прошлым — это и есть исполнение Заповеди Божией, даже, можно сказать, Закон Его, воплощенный в общественной жизни человечества. Не соблюдать его — погубить себя и род свой.

Он был примерным семьянином, любящим супругом и заботливым отцом. В письмах к жене, едва ли не в каждом, не забывал благословлять детей. Их же благословит он в последний раз, будучи на смертном одре.

Жена его, Наталья Николаевна, воистину оказалась «ангелом» — так не случайно называл её Пушкин. Воспитанная своею матерью, женщиной тяжёлого характера, но глубоко религиозной, в монашеской строгости, послушании, она отличалась исключительной правдивостью, скромностью и нравственной чистотой. К этим качествам присоединялась и глубокая религиозность Натальи Николаевны. Не ей ли все мы обязаны теми шедеврами, которые рождены были в Болдинскую осень. Не образ ли любимой помогал ему в работе!

Наконец, спросим себя, нет ли толики и ее заслуг в том, что новая русская литература, родоначальником которой явился Пушкин, была поднята им на такую высоту, что стала первою в мiре.

Русская литература XIX века, основы которой заложил Пушкин, в лучших образцах её, есть литература пророческая по преимуществу, как, впрочем, и литература последующих веков. В ней, заметил оптинский старец о. Варсонофий, все мотивы человеческой жизни сведены, как это и должно быть в литературе великой, к своим нравственным религиозным корням.

Сила Пушкина в том, что он, в отличие от Льва Толстого, никогда не отрывался от русской православной стихии. Это у Льва Толстого, боявшегося смерти, умирающий Андрей Болконский бежит мыслей о Боге, в противу пушкинскому Пугачёву. Стоя на эшафоте, тот сделал несколько земных поклонов при виде кремлёвских соборов и, кланяясь на все стороны народу, говорил прерывающимся голосом: «Прости, народ православный! Отпусти, в чём я согрешил пред тобою… прости, народ православный!»

По слову святителя Иоанна Златоуста, мы должны взирать не на падение, но на восстание человека.

Когда, после дуэли с Дантесом, обнаружилась безнадёжность положения Пушкина, доктор Спасский предложил ему исполнить последний христианский долг. Пушкин тотчас на то согласился. «За кем прикажете послать»? — спросил доктор. «Возьмите первого, ближайшего священника», — ответил Пушкин.

Послали за о. Петром, священником Конюшенной церкви, в которой позже будут отпевать Пушкина. Старик-священник немедленно исповедовал и приобщил умирающего Святых Тайн. Вышел он от него глубоко растроганный и потрясенный, и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел». Благочестие, с коим Пушкин исполнил свой христианский долг, взволновало этого видавшего виды старика.

Он отпустил вину своему убийце. «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином», — сказал Пушкин Данзасу.

В том, что он ранил, но не убил противника, виден Промысл Божий. Пушкину дадено было время для осознания и искупления греха. Ему даровано было пережить какое-то глубокое нравственное потрясение, чтобы возродиться духовно и очиститься от смуты, порождённой дуэлью и тяготившей его душу,

Он отошёл тихо, спокойно, величественно.

«Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха, но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: «Что он?» — «Кончилось», — отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, — вспоминал Жуковский. — Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нём в эту первую минуту смерти… Это был не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное  этому лицу, это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне всё хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?»»

Душа отлетела, но смерть запечатлела таинство духовного рождения в новую жизнь.

Одно из писем к А. С. Пушкину его друг П.В.Нащокин закончил словами: «Прощай, воскресение нравственного бытия моего».

Скажем в заключение, Пушкин стал воскресителем нравственного бытия не одного П.В.Нащокина, а всего русского народа.